1. ИГОРЬ БЛУДИЛИН-АВЕРЬЯН
ЭХО и EGО
ВЫПУСК ВТОРОЙ
«КНИГА БЕСЕД»
Станешь мудрым тогда, когда научишься всему, чему можно научиться у других
людей.
Ксенофонт
НЕБЕСПОЛЕЗНЫЕ ИСТИНЫ ВРЕМЕНИ
Предисловие автора
Несколько человек из прочитавших первый выпуск моей книжки «Эхо и Egо», не
сговариваясь меж собой, советовали мне продолжать эти заметки из дневника и
записных книжек, на полях читаемых книг и проч. Сознаюсь, советы эти меня несколько
смутили. Дело в том, что книжка «Эхо и Ego» составилась почти случайно, под влиянием
минутного порыва. Продолжать — это уже некоторая заданность, если не принуждение
себя. И я, наверное, не стал бы продолжать, если б не появилась у меня эта привычка —
по свежим следам, не дав остынуть впечатлению минуты, делиться своей случайной
мыслью, — зачастую рождённую эмоцией, — с дневником, с полями страницы, с
записной книжкой, с форзацем книги, наконец. То есть продолжение «Эха и Ego»
рождается как бы само собой, без моего почти участия, и, разумеется, без принуждения
себя.
Мне кажется, что в самом факте появления этих искренних заметок может быть
что-то от истины времени, в котором мы живём, и уже одним этим они могут быть
любопытны и — кто знает! — не бесполезны.
А вдруг это не истины, а заблуждения?
Ничего страшного. Заблуждения — это тоже знак времени, и поэтому они тоже в
некотором смысле — истинны. Во всяком случае, они — истинны, потому что искренни.
Искренность — вещь редкая в наше коммерческое время; в большинстве случаев
она вредит выгоде, мешает кредиту, не отягчает портмоне, а облегчает его.
Ей следует доверять: она бескорыстна.
ВВЕДЕНИЕ
ЧТЕНИЕ КАК ИСКУС
Искус — испытание, проверка
чьих-нибудь качеств.
Словарь С.И.Ожегова

2. «Чтение — это воспроизведение написанного путём произнесения его вслух или
про себя».
«Литература — это совокупность написанных или устных художественных
произведений (проза, поэзия, драма)».
Так определяют интересующие меня занятия человека толковые словари.
Как-то, в один поистине случайный и пустой момент, который время от времени
выпадает в жизни каждому, вдруг вспомнилось французское выражение, вычитанное
мною когда-то давно у И.Кашкина в одной из его статей о труде переводчика: «Писателем
не могу, переводчиком не хочу; редактор есмь!» Применительно к тем обстоятельствам, в
которых вспомнилось это старинное чужеземное присловье, в голове сразу вспыхнуло
подобие этой фразе: «Писателем лень; редактором — не царское это дело; читатель
есмь!» Написав это, я увидел, что упоминание редактора здесь — ни к селу, ни к городу.
Выкинул; получилось выражение, очень точно описывающее моё настроение в ту минуту:
Писателем — лень; читатель есмь!
Да, такое настроение порой посещает и писателя. Когда писатель читает, он не
перестаёт творить, оставаться писателем. Граница между чтением и писательством
условна.
Я люблю читать. Я всегда любил читать.
Странное, казалось бы, занятие; большинством оно воспринимается как безделье;
в лучшем случае, как отдых в минуту безделья. Как к занятию, к труду, к необходимости
его для жизни — к чтению в наше «деньголюбивое» время относятся редко.
Литература в Российской империи — всё равно, в царской ли, в советской — была
больше, чем литература; она имела другие задачи, чем в Европе или в Америке,
включала в сердце и в умах «другой свет» (про Азию ничего не могу сказать: не читал и
не знаю, как с этим обстоит ни в Китае, ни в Индии, ни в Японии).
Предлагаю следующий пассаж П.Кропоткина:
«Западная Европа и, по всей вероятности, Америка не знает этого типа учителя,
хорошо известного в России. <…>
Один только преподаватель литературы, руководствующийся лишь в общих чертах
программой и которому предоставлена свобода выполнять её по своему усмотрению,
имеет возможность связать в одно все гуманитарные науки, обобщить их широким
философским мировоззрением и пробудить таким образом в сердцах молодых
слушателей стремление к возвышенному идеалу (курсив мой. — И.Б.-А.). В России эта
задача, естественно, выпадает на долю преподавателя русской словесности».
Если в этом абзаце слово «учитель» заменить на «читатель», то мы получим
сентенцию, удивительно точно выражающую суть чтения в России: «Западная Европа и
Америка не знают того типа читателя, который присущ России. Только русский читатель
связывает в одно все гуманитарные науки, обобщает их широким философским
мировоззрением и имеет в сердце стремление к возвышенному идеалу».
Нет такой науки «литературология» — есть литературоведение. Оно изучает как бы
«механику» литературы.
В литературоведение входит три составляющих его:
а) теория литературы; б) история литературы; в) критика.
Т е о р и я л и т е р а т у р ы — это изучение законов её развития, методов,
структурных особенностей построения произведений, языка произведений, выразительных
средств.
И с т о р и я л и т е р а т у р ы изучает процессы развития литературы опять же с
«механической» стороны: возникновение и развитие жанров, идей и проч.

3. Наконец, к р и т и к а определяет роль и значение отдельных явлений литературы
в текущей общественной жизни и социальной борьбе*).
Если следовать этому определению (на мой взгляд, не очень совершенному), то
литературоведение — это не наука о литературе, а как бы в и′ дение литературы, т.е.
комплекс внешних сведений о ней.
Но мне сдаётся, что сейчас, в пору всеми признаваемого кризиса литературы,
настала пора задуматься о литературе как таковой; настала пора попытаться осмыслить
сам феномен литературы.
Даже ещё ýже.
Зачем сегодня литература человеку? — вот вопрос, который интересует меня.
Обратите внимание, любезный читатель: при расшифровке термина «критика»
профессора литературы, составившие цитированный мной Словарь, ни слова не сказали
о влиянии литературы на человека. На конкретного — на меня, на вас, на эту вот
Марусю, на вон того Васю. То, что «отдельные явления литературы влияют на
общественную жизнь и социальную борьбу» — это понятно (хотя, честно говоря, весьма
сомнительно; более справедлива, мне кажется, во взаимоотношениях литературы и
общества присловье: «собака лает, а караван идёт»); а как влияет литература вообще на
конкретного человека? — спрашиваю я профессоров. Профессора молчат. А ведь
осмыслить это — и есть в «кризисном сегодня» самое интересное и самое важное.
А что такое, собственно, чтение? Вроде бы странное занятие: не менее странное,
чем писательство. Нет, ещё более странное!
Писательство — это своеобразная реализация извечно присущего человеку
порыва к творчеству. Это, как ни крути, а — созидание.
А — чтение? Зачем оно-то нужно? Оно что созидает?
«Онтологически» понятно: всё созданное должно быть потреблено, следовательно,
написанный роман должен быть прочтён; роман-то должен быть прочтён
(грамматический passiv), но почему я должен его читать (а здесь уже aktiv, другой
оттенок)?
— А потому и должен читать, — кричу я возмущённо этому непонятливому своему
альтер эго, — что книжки чаще пишут умные люди, а не глупые, а умного человека
никогда не грех лишний раз послушать и ума от него набраться!
Чтение — это созидание. Созидание души; внутреннего своего храма; или, проще
если сказать, внутреннего своего дома, жилища, которое уже подлинно твоё, где ты —
полновластный, неоспоримый, категорический хозяин. Нет в мире ничего более твоего,
чем твоя душа. Недвижимость, машина, даже земля — всё это мура. С собой эту
собственность туда не возьмёшь. Придёт Сильный Ворог — и отберёт у тебя землю,
машину, дом, имущество. Жену даже может отобрать. И это не будет трагедией, а всего
лишь драмой. Ты и без этого проживёшь, даже если вновь уже не заработаешь
недвижимость и землю и женщины новой не найдёшь. А вот если у тебя отнимут душу!..
Такое случается, хоть и редко и в исключительных обстоятельствах. Чаще всего душа с
тобой навеки остаётся и даже туда уходит с тобою. Душа, душа организует пространство
твоей жизни на белом свете! Поэтому созидание её — дело архиважное.
Чтение нужно понимать как искус на путях строительства своей души.
Искус — это испытание, проверка тебя на прочность, на изгиб, на истинность твою:
есть ты в этом мире или только фантом, бесполезная тень, раб обстоятельств и других
людей?
Каждая прочитанная книга, каждая мысль, рождённая этим чтением — это кирпичик
в фундамент, в стены, в купол храма твоей души.
*)
Словарь литературоведческих терминов. М., «Просвещение», 1974.

4. Поэтому очень важно и интересно, чтό ты читаешь. Несколько облегчённо судя,
можно сказать: «Скажи мне, чтό ты читаешь, и я скажу, кто ты».
Большинство нормальных людей читает художественную литературу для
развлечения, отдохновения, переключения от обыденных забот и проч. Это понятно, и
поэтому не стόит осуждать человека, читающего детектив Донцовой, например, или
какую-нибудь развлекаловку Ника Перумова. Но я осуждаю человека, читающего только
донцовых и перумовых и им подобных авторов, имя которым сейчас — легион. На
донцовых и перумовых храм души своей не воздвигнешь, ни одной мысли, интересного
сопоставления, знания и проч. их писания не породят. По сути, их даже писателями
назвать нельзя, это — сочинители второго сорта. Принципиально — второго сорта! О
них писал Теофиль Готье: «Сочинитель за три недели кропает книжицу, которую
прочитывают за час и о которой забывают через несколько минут. Цель таких
сочинителей — выкачивать из публики деньги, всячески её улещивая и соблазняя (из
рассказа «Даниэль Жовар»)». О душе читателя сочинители второго сорта не заботятся,
истин о жизни они не открывают, умнее после прочитывания их книг читатель не
становится. Самих донцовых и перумовых я не осуждаю — упаси Бог: каждый
зарабатывает как может.
Я приглашаю читателя в мой читательский мир.
Принято считать, что каждый писатель создаёт свой мир и тем подобен если не
Богу, то Демиургу, гностическому творцу, то есть богу более низкого уровня. Вот что я
вычитал об этом, например, у Джона Фаулза.
— Вы, — говорит он, обращаясь к читателю, — может быть, полагаете, что
романисты всегда заранее составляют планы своих произведений, так что будущее,
предсказанное в главе первой, непременно претворится в действительность в главе
тринадцатой? Однако романистами движет бесчисленное множество разных причин: кто
пишет ради денег, кто — ради славы, кто — для критиков, родителей, возлюбленных,
друзей; кто — из тщеславия, из гордости, из любопытства, а кто — ради собственного
удовольствия, как столяры, которым нравится мастерить мебель, пьяницы, которым
нравится выпивать, сицилианцы, которым нравится всаживать пули в спину врагу. Причин
хватит на целую книгу, и все они будут истинными, хотя и не будут отражать всю истину.
Лишь одна причина является общей для всех нас — мы все хотим создать миры
реальные, но не совсем такие, как тот, который существует.
Фаулз проходит мимо отнюдь не гипотетической возможности того, что мира у
писателя может и не получиться. Такое бывает; свои миры, свою жизнь, свою
действительность создают только хорошие, настоящие, писатели. Сложить гладкую и
даже умную фразу дано многим, при известной тренировке почти каждому; но чтобы
создать свой мир, нужно быть хорошим писателем.
Донцовы своих миров не создают. Вот леди Агата создала — гениальная,
потрясающая писательница! А Донцова и иже с нею — нет.
Так вот, убеждённый в том, что читать следует лишь хороших писателей, я
утверждаю, что и читатель, входя в мир хорошего писателя, созидает свой мир. Невольно
он становится созидателем своего мира, отличного от того, в который ввёл его писатель.
Этим-то — способностью помогать читателю создавать свой мир в его мире — большой
писатель отличается от заурядного беллетриста. Мой мир «Анны Карениной»
отличается от мира, созданного Толстым, иначе быть не может, ибо я, разумеется, не
только не Лев Толстой, но я вообще другой. И это имеет колоссальное значение. А когда
я читаю Чейза какого-нибудь, или ту же Донцову, или Арцибашевского «Санина», или
Амфитеатрова, Евдокимова, Гейнце, Пермитина, Мордовцева, Шишкина, Булгарина,
Крутилина, Кабакова, Вербицкую, Улицкую (намеренно мешаю современников и предков
в одну кучу) и проч., — я только вхожу в их мир, если сотворённое ими можно назвать
«миром» (больше тянет на пространство, пусть даже и трёхмерное, но не больше), но

5. своего мира в их мире я сотворить не могу: нет соприкосновения. Нет искры зажигания,
без которой не заводится внутренний мотор души. А в «Анне Карениной» — мой мир
возникает с первых слов.
Этот второй мир делает тебя духовно и душевно богаче. Он тебя изменяет к
лучшему.
Мой читательский мир, в котором я строю храм своей души, — перед тобой, о
любезный мой читатель. Каждая моя мысль, т.е. реакция на ту или иную фразу — это
кирпичик цельного духовного сооружения, которое я столь высокопарно называю
«храмом». Предупреждаю: это храм лишь для меня; читателю он может предстать
кособоким сараем из полусгнивших досок.
Предлагаемая вам, любезные мои читатели, книжка состоит из комментариев,
сделанных по выписанным в записную книжку чем-либо понравившихся мне фраз, цитат,
кусков, фрагментов читаемого текста — спустя иногда значительное время после чтения.
Я назвал их «беседами».
Но, кроме этого, я включил в книжку выписки из моего дневника по поводу
прочитанного; даже если это запись о чём-то бытовом, непосредственно с книгой не
связанным — всё равно это реакция на прочитанное: не сегодня, не сию минуту, так
вчера, позавчера, десять или двадцать лет назад — и вдруг ожившее в связи с каким-то
острым событием, мыслью и проч. и потребовавшее зафиксировать себя на бумаге или в
компьютере.
В книжку вошли и записи, непосредственно отражающие эмоцию, мысль,
переживание по поводу только что прочитанного — такие записи делаются, как правило,
немедленно, во время чтения, на форзаце, на полях читаемой страницы, на закладке и
т.п. или в записной книжке;
Каждый элемент такого со-чтения и пост-чтения имеет свои недостатки и свои
достоинства. Но, собранные вместе, они — для меня, во всяком случае — несут характер
некоей цельности.
Я посчитаю свою цель (а любая книжка — это путь к цели) достигнутой тогда, когда
читатель, если он эту книжку прочитает, тоже ощутит в себе некую новую цельность; если
что-то, пребывавшее в читателе разрозненным, после её прочтения хоть немного
приобретёт характер стройности и культурного смысла; если какая-нибудь моя цитата из
классика или моя реакция на неё подвигнет читателя на собственную и обязательно
созидательную мысль.
Глава 1
БАЛЬЗАК
Бальзак — неисчерпаем и бесконечен; это — стихия, а не человек. Вот кто
поистине создал свой мир, в который он сам и поверил, в котором он сам жил. Известно,
что перед кончиной он звал к своему смертному одру Ораса Бьяншона — врача, которого
он сам выдумал. И сейчас, когда я прикасаюсь к французскому XIX веку, я представляю
её прежде всего по картинам, явленным мне Бальзаком.

6. Наблюдения Бальзака над жизнью, психологией, историей точны, нестандартны,
зорки и умны. Уровень обобщений, блеск и глубина выводов из этих наблюдений не
превзойдены, по-моему, никем из французов до сих пор.
В предлагаемой читателю главе представлены мои отклики по прочтении лишь
нескольких томов Бальзака. Таких томов у меня — 24, как их издало в начале 60-х годов
прошлого века издательство «Правда». Заготовок у меня, подобных нижеследующим,
много; пока не знаю, войдут ли они все в этот или другие выпуски «Эха и Ego»; это
зависит от многих привходящих причин.
Но здесь и сейчас я хочу заметить: Бальзак не устаревает. Больше 150 лет
прошло, как он написал эти тома — а удивительным образом этих 150 лет не замечаешь:
настолько хорошо всё написанное им.
... они в конце 1815 года купили у г-на Гене одно из крупнейших розничных
предприятий, соединили свои капиталы... и проч. — Бальзак пишет так, как будто не
шла в этот момент во Франции война: вот что значит для Франции непрерывность
традиций народной жизни.
...интересы либералов исключительно эгоистичны и ни в коей мере не
национальны, а построены только на стремлении к власти и ни на чём больше. —
Бальзак с нескрываемым пренебрежением пишет о либералах и либерализме. Как
живуча эта либеральная зараза! Впрочем, в этой живучести нет ничего странного: она,
эта зараза, подпитывается деньгами врага человеческого.
Человек, который не останавливается ни перед чем, лишь бы это не каралось
законом — очень силён. — Потрясающе точное и зоркое наблюдение; тянет на максиму,
которую можно было бы положить в основу своего жизненного поведения. Мораль как
регулятор человеческого отменяется.
У детей тонкий нюх на недостатки тех, кто их воспитывает; они великолепно
чувствуют, любят их или только терпят. Чистые сердца чувствительней к
оттенкам, нежели к контрастам: дети, ещё не понимая, что такое зло, безошибочно
знают, когда оскорбляется чувство прекрасного, заложенное в них самой природой. —
Красиво, но не могу сказать, что верно. Идеальная или идеализированная схема; но не
жизненная реальность. Чувство прекрасного никакой природой не заложено. Как и когда
оно в нас появляется, я не знаю, не думал над этим. Но инстинктивно знаю, что говорить
так — значит, упрощать дело.
В ХХI веке прекрасное оттеснено на задворки. На концертах попсы залы битком.
Миллионы взрослых людей слушают Пугачёву или какого-нибудь Укупника и с восторгом
аплодируют. Миллионы! Значит, они считают убогую продукцию укупников искусством,
Прекрасным. Подпевают их песням (значит, слова знают! Значит, слушали эти дебильные
песни десятки раз, коли запомнили слова!), руками в такт самозабвенно раскачивают,
воздев их вверх. А укупников у нас сейчас, в эпоху «свободы», развелось невероятное
количество. Дилетанты, не имеющие ни музыкального вкуса, ни поэтического слуха,
стали властителями... не хочется об этом. И так всё ясно.
Чувство Прекрасного надо воспитывать.
...крючковатые пальцы личного интереса... — Гениальная метафора!
...презрение к людям этой эпохи, единственным кумиром которой являются
деньги... — Деньги и презрение к людям — две взаимосвязанные вещи. Где деньги —
кумир, там человек — сор. Что мы и видим сейчас в России.

7. Надгробная надпись на могиле знаменитой римлянки: «Она блюла дом и пряла
шерсть». — Напрасно я искал комментарий к этой интересной фразе Бальзака,
имеющей культурное значение. Между тем надпись настолько замечательна, что
следовало бы сообщить читателю, о какой знаменитой римлянке идёт речь. Недоработка
издателей! Сюда же можно отнести пропуск в комментариях к фразе: «Змея под цветами
— один из превосходных мифов, которые древность завещала нам в руководстве
нашими делами». Не откомментирована фраза: «...пропасть, которую мифология
назвала бочкой Данаид...» — Это, м.б., и мелочи, но они определяют уровень культуры
издания.
Он много читал, приобрёл те глубокие и серьёзные знания, что даются только
самообразованием, которым и занимаются в возрасте между двадцатью и
тридцатью годами все даровитые люди.— Так и тянет подправить: порядочные люди,
не потерявшие интерес к полнокровной жизни, занимаются самообразованием до
глубокой старости.
Не скрою, мне было приятно прочесть эту фразу Бальзака, которая написана
словно обо мне. Как я благодарен судьбе, что усадила меня в 1966 – 1967 гг. в
Румянцевскую библиотеку! Да так прочно усадила, что я туда приходил, как на работу (а
это и было настоящей работой) к 9 часам утра, к открытию, и уходил в 9 ч. вечера в числе
последних. Приходил с радостью, с сладкой надеждой — уходил всегда с сожалением,
что день и работа кончились, и утра ждал с нетерпением.
С 1770 по 1780 гг. у богатых людей была мода учиться какому-нибудь ремеслу...
Людовик XVI был слесарем. — Бальзака от 1780-го года отделяло 50–60 лет. Он знал
детали. А знают ли эти детали тогдашней частной жизни сегодняшние историки?
Недавно ко мне в руки попала книга М.Е.Сергеенко «Жизнь Древнего Рима». В ней
скрупулёзно и с таким знанием дела описана повседневность Древнего Рима! О
М.Е.Сергеенко речь ещё предстоит, но в этом месте я упоминаю о ней потому, что этой
книгой судьба как бы ответила мне на мой вопрос о знании деталей. Знают, и ещё как!
В России предостаточно подлинно знающих, культурных людей.
...улыбающаяся природа... — Вспоминается Горький с его «Море смеялось». Но
«море смеялось» как-то мельче. Не исключено, что Горькому сию метафору навеял
именно Бальзак: Горький был прилежным, жадным, внимательным читателем.
Ной, согласно библейской легенде, первый ввёл виноградарство. — Так вот кому
должно быть благодарно человечество, погрузившееся в пьянство!
Писатель существует тогда только, когда тверды его убеждения. — Браво, г-н
Бальзак. Вы ухватили суть писательства. — Но кое-чего в этой фразе недостаёт. Помню,
лет пятнадцать назад, на заре новой «демократии», один кандидат в депутаты (ректор
института, где я тогда доцентировал) распинался перед нами, выборщиками, какой он
хороший: вот как начал отстаивать свои принципы с началом перестройки, так и
отстаивает их по сей день; а вот его противник сначала был убеждённым коммунистом, а
сейчас вдруг стал демократом, не верьте, мол, ему. (Хотя сам ректор, разумеется, не мог
не быть членом КПСС в известные времена). Я тогда усердно штудировал дневники
Л.Н.Толстого и помнил толстовскую мысль, что умный человек тогда только и живёт по-
настоящему, по-божески, творчески, когда способен меняться и менять свои мнения, а не
упёрто стоять на своём, что доступно каждому тупице. Но тогда это мало кем понималось
(и мало кем понимается сейчас).

8. Подлинная критика — это целая наука, она требует полного понимания
произведений, ясного взгляда на стремление эпохи, устойчивых политических
воззрений, веры в определённые принципы; иными словами — беспристрастного
разбора, точного отчёта, приговора. И критик тогда становится властителем дум,
судьёй своего времени, он несёт священное служение. — Вот так, господа современные
критики и критикессы! Критика — это наука, требующая понимания произведений, а не
инструмент сведения узких личных счетов, чтобы отбить себе место возле литературного
пирога. Какое уж тут «священное служение»! А ну как не того и не так похвалишь или
обругаешь, и тем не угодишь в этом «служении» литературному начальнику, и он тебя не
впишет в писательскую делегацию, и ты не съездишь «на халяву» в какой-нибудь
Армавир или на чьи-нибудь «чтения» — Рубцовские ли, Кожиновские или Пушкинские.
«Нет, уж лучше я напишу то, что угодно начальнику... Он ко мне так хорошо относится!»
И едет тётка-критикесса на Кожиновские чтения, порет там чепуху, поносит, дура,
кстати, того же Кожинова — ах, смотрите, как я независима, все Кожинову фимиам кадят,
а я вот пинаю! «Разве это не творческая смелость?! Разве я не заслуживаю славы?!
Пожалуйста, отметьте меня, скажите, что я самая-самая лучшая, борец за русскую
литературу, единственная!» А Кожинова, который мог бы ответить ей как надо, нет. А
начальники, которым она угождает — вот они, рядом.
Тьфу!
«Потому что!» (на гербе печатки) — великие слова, которые могут объяснить
всё, даже сотворение мира. — Какая «энергетика» в этой фразе Бальзака! Вообще,
Бальзак поразительно энергетичен.
Нравственность, которую отнюдь не следует смешивать с религией,
начинается с достатка: деликатность чувств, которую мы наблюдаем в более
высоких сферах, расцветает в душе человека только после того, как богатство или
достаток позолотят его обстановку. — Увы, как бы ни хотели певцы пролетарской
бедности внушить нам, что бедность есть условие нравственности и добродетели, прав
Бальзак, а не они. И то, что сегодняшние новые русские богачи абсолютно
безнравственны и даже антинравственны, не опровергает мысли Бальзака.
Человек должен жить в достатке, не испытывать нужды, страха перед будущим и
проч.; проникновение в суть нравственной жизни возможно только тогда, когда голова
свободна от страшных мыслей о голоде и бесприютности. — Утерял мысль, сбился. А
жаль. Когда она вспыхнула, как зарница, в голове, она показалась правильной и важной;
но пока к ней подступался, она ускользнула.
С 1789 года религия утратила власть над двумя третями населения Франции.
— Знал ли это Ленин, когда организовывал революцию в России? Наверное, знал, и
потому гнал религию. — Когда-то у о. С.Булгакова в его статье «Маркс как религиозный
тип» я прочёл, что Маркс придумал своё антикапиталистическое учение для того, чтобы
сокрушить религию, — христианство и иудаизм. (Да-да, о. С.Булгаков доказывает, что
Маркс был не только воинствующий атеист, но и антисемит!).
Рабочие и их судьбы Маркса на деле совершенно не заботили. Его цель была —
разрушить, «отменить» религию. Но религия не давалась, не та эта материя, которую
можно отменить.
Мешал этому вековой уклад жизни.
Маркс понял: не сокрушив уклад, не сокрушишь религию. Поэтому поначалу убьём
«помещиков и фабрикантов», а потом уже и попов перевешаем, посеем в душах ужас
беспросветный, и тем самым ликвидируем религию.
Технология дьявола, Сатаны.

9. ...воистину наглое здоровье... — Замечательно! Какая экспрессия, какая
энергетика у писателя! Одно-единственное определение нашёл, но какое!
Ненависть, ум и деньги — вот грозный треугольник. — Ещё один пример точного
и энергичного писательского слова.
…блики осеннего солнца, быстро исчезающие, как шлейф уходящих женщин. — В
сравнении ярче всего проявляется стилистическое мастерство писателя.
Беспощадны бывают те ураганы, что заставляют просить душевного покоя у
пистолетного дула. — Да-а-а, сейчас так писать мы уже не можем... Другое время —
время торжествующего Упрощения.
Свобода рождает анархию, анархия приводит к деспотизму, а деспотизм
возвращает к свободе. Миллионы существ погибли, так и не добившись торжества ни
одной из этих систем.— Поразительно глубокое и ёмкое наблюдение!
Нельзя, нельзя не думать о системе последних ценностей и всеобщего бытия, и
своего личного бытия, неразрывно связанных! Можно ли свою единственную жизнь
отдавать за дурацкую демократию какую-нибудь, за торжество того или иного политика!
Мох, нежный, как пенная бахрома океанской волны... — Бездна наблюдательности,
тонкости чувств, зоркости глаза и души, художественного вкуса и безупречного чувства
стиля.
Вместо того, чтобы вяло струиться вдоль однообразных берегов Прилавка или
Конторы, жизнь его кипит и бежит, как горный поток. — Мастер! Что ж тут скажешь...
Хацельдама — «Поле крови» на арамейском: так назывался участок земли,
который купил Иуда за свои 30 сребреников. — Откуда Бальзак это взял? Наверное, из
апокрифа какого-нибудь. Я попробовал найти источник о Хацельдаме в интернете — увы,
там на «Хацельдаму» отзываются лишь отсылки к Бальзаку...
Почему зелёный цвет так распространён в природе? Почему в ней так мало
прямых линий? Почему в творениях человека так мало кривых? Почему только человек
ощущает прямую линию? — Сплошь интересные вопросы. Молодец Бальзак. На них
только сейчас начинают отвечать учёные. Я где-то об этом читал — в «АиФ»’е, кажется.
...инстинктивная способность бесконечно разнообразить наслаждение... —
Бальзак пишет о сексуальных наслаждениях в словах, в каких сказали бы сегодня. Такую
фразу невозможно себе представить в русском романе 1-й половины XIX-го века.
Отсталость ли это русской литературы от европейской или другие пространства, другие
координаты?
О человеке: «холодный, как нетопленая печь». — Замечательно!
Бальзак — собеседник неисчерпаемый. Я поместил здесь лишь малую часть из
бесед с ним, обработанную на сегодняшний день. С Бальзаком придётся побеседовать
ещё, материала хватит на отдельную книгу, которая вряд ли будет написана. Хотя пользу
такая книга принесла бы несомненно.
Бальзак принадлежит ещё не нашей эпохе Великих Упростителей (называю так
нашу эпоху по Герману Гессе), т.е. эпохе тотального и агрессивного упростительства
всего и вся, относящегося к духовному пространству. Читая Бальзака, погружаешься в

10. мир нормальных, т.е. сложных, страстей, нормальных, т.е. сложных, мыслей; встречаешь
в его романах нормальных, т.е. сложных, непримитивных людей.
Прогнозирую: скоро, очень скоро, лет через 20–30, если не раньше, Бальзак станет
слишком сложным для чтения поколением, взращённым эпохой ЕГЭ, эпохой Великих
Упростителей.
Глава 2.
Максим Горький
«Жизнь Матвея Кожемякина»,
Пьесы, «Жизнь Клима Самгина» и др.
То, что я «врезался» в Горького, для меня самого было в некоторой степени
неожиданным. Я Горького никогда не любил.
Горького я читал в детстве, не отрываясь, проглотил «Детство» и «В людях», но уже
«Мои университеты» прочёл с натугой. Рассказы его, изучавшиеся в школе, моей души не
достигли и не могли достичь — там было всё «дежурно-советское»: этот Данко с пылающим
сердцем (какая пошлая ходульность!), невнятная Изергиль, равнодушно воспринимаемый и
крайне несимпатичный мне стандартный Челкаш и проч.; немного позже я прочёл отклик
Бунина на «Песню о Соколе», где узнал, что ужи в горы не ползают, и романтический
поэтизм Горького в «Соколе» и в «Буревестнике» предстал передо мной как натужная
надуманность. «Высоко в горы вполз уж и лёг там». Интонация этой фразы изначально
казалась мне какой-то нерусской, фальшивой, и впоследствии я убедился, что это —
школярское подражание Ницше. Горький сделался для меня окончательно неинтересным,
когда мне вдолбили, что он — певец революции, играл в шахматы с Лениным на Капри,
сыпал деньжищи большевикам и т.п.
После 85-го года, когда стали печатать всё, что раньше было запрещено, моё
неприятие Горького усилилось после того, как я прочёл нелестные, прямо-таки чёрные
воспоминания о нём З.Н.Гиппиус.
Между детством и 85-м годом я несколько раз натыкался на Горького, что-то
почитывал его («Коновалов», начальные книги «Клима Самгина»), и всякий раз бросал: это
было «не моё».
Заинтересовался я Горьким, когда узнал, что в его отношениях с Лениным и
большевиками не всё было так просто, и никакой гармонии меж этим «пролетарским»
писателем и политическими разбойниками, захватившими власть в стране, не
существовало. Оказалось, что за границу Горький не лечиться уезжал, а от большевиков
бежал, эмигрировал. Одно о нём что-то случайно прочёл, другое; выяснилось, что Горький
был не большевик, а ницшеанец; и т.д. Постепенно выкристаллизовалось ясное убеждение,
что уж коли я писатель, так Горького хотя бы в общих его чертах почитать было бы не
лишне. Пришлось читать — и прежде всего «Жизнь Клима Самгина»; потом
дореволюционные повести его, какими он себе тогда славу мировую завоевал; наконец,
пьесы его.
Начав читать, я попал под его писательское обаяние и долго не мог вырваться из его
плена.
Горький — мастер. По технике — за исключением «ужа» и этих романтических «море
смеялось» — он стоит на уровне Льва Толстого и Чехова, не уступает Алексею Н. Толстому.

11. Как мыслитель он, конечно, середнячок и часто повторяет обыденности своего времени, но
писательская интуиция всякий раз спасает его.
Чтение Горького — интересно и полезно.
Вскачь землю не пашут... А у нас все подхлёстывают друг друга либеральным
хлыстиком, чтобы Европу догнать. — Удивительная штука — серьёзная, значимая, т.е.
настоящая, литература! Эту фразу сказал персонаж «Клима Самгина», серьёзного
художественного литературного произведения.
Ну-ка, знатоки современной художественной литературы, приведите мне пример из
сегодняшней прозы, чтобы герои её разговаривали вот так же вот живо, по-человечески,
о столь же значимых, корневых вещах, открывающих сокровенное в сегодняшнем
общественном бытии! У кого из нынешних знаменитых писателей можно найти такого
героя? У Пелевина? Полноте, не мелите чепухи... У Улицкой? Куда ей... У Чхартишвили-
Акунина, лауреата Государственной премии? Жанр не тот... У Маканина? О таких вещах
говорить его героям... как-то не тово. Замес слабоват. Не тем души их отягчены. У кого
же? У кого? У Татьяны Толстой? Она больше озабочена подыскиванием
четырёхбуквенных названий для своих вещей. У Распутина? Нет, его герои вообще
разговаривают неорганично, книжно, тяжеловато, иногда плакатно. Нет...
У Горького же — гениальные, совершенно органичные диалоги.
Его герои разговаривают о самых серьёзных вещах именно так, как должны
разговаривать меж собой люди в жизни. И сколько блеска, мощи, жизни в разговорах
сочинённых им персонажей! Удивительное мастерство.
Недавно показывали по телевизору «Егора Булычёва». Случилось так, что и до, и
после этого показа я попадал на других каналах на современные сериалы. Страшное,
убийственное убожество сериальных диалогов после диалогов Горького! Продукт,
сделанный дебилами для дебилов.
Наверное, здесь уместно будет сказать о моих диалогах. Интуитивно и
бессознательно я использую технологию Горького, стараюсь, чтобы мои герои говорили
так, как говорят люди в жизни. В живой речи совсем другая грамматика, редко
присутствует взвешенность, характерная для написанного текста, нет гладкости, част
перескок с одного на другое, перемена темпа, энергетика и проч. Удаётся это мне или
нет, живо ли говорят мои герои или нет — не мне судить.
Вспоминается мне в связи с этой темой отругивание в мой адрес обиженного моей
рецензией автора, некоего Ю.Самарина (псевдоним писательской супружеской пары), за то,
что я в критическом обзоре написал об их романе, что люди в жизни не могут говорить так
гладко и такими сложными многоэтажными конструкциями, сложносочинёнными и
придаточными предложениями и т.п., как говорят их герои. В «Литроссии» обиженный
«Самарин» лягнул меня площадно и саркастически воскликнул: «Неужели литературные
герои должны говорить так, как герои Блудилина-Аверьяна?!» Но ни слова о том, где же я
ошибся в диалогах. Я был бы благодарен Самарину, если бы он указал мне (как я указал
ему), где мои герои выражаются по-книжному, а не по-человечески. А потом понял: не
взята планка, заданная мной! Задело автора, что я его поругал, а не похвалил, и всё! И
пошла плоская ругня в ответ.
Вообще-то говоря, последнее это дело для серьёзного писателя: обижаться на
критику. Неужто люди всерьёз считают себя непогрешимыми создателями вечных и
совершенных текстов, «нетленки»? Вот таких людей я не понимаю.
А ответ Самарину должен звучать так: романные персонажи должны говорить не
так, как в романах Блудилина-Аверьяна, а так, как они говорят у Горького. Вот —
подлинная высота писательского мастерства.
Сначала бы жён да детей перестали чем попадя колотить, водку меньше лакали
бы, а уж потом и поискать — где душа спряталась? <……> Занимаетесь розысками

12. души, а чуть что — друг друга за горло, и жизнь с вами опасна, как среди зверей.
Человек же в пренебрежении и один на земле, как на болотной кочке, а вокруг трясина
да лесная тьма. — Удивительно точно! И что сейчас, спустя сто с лишним лет,
изменилось в нашем обществе? После стольких войн, революций и контрреволюций,
реформ, потрясений, катастроф, надежд, упований, прозрений? Существует ли вообще
какая-нибудь сила, которая способна переменить русскую жизнь, заданную столь
неказисто? Подумаешь — и начинаешь сомневаться, что существование такой силы
вообще возможно.
Нет-нет, господа коммунисты, и под вашим более чем семидесятилетним
правлением мало что изменилось в человеческой жизни, даже в частностях.
…женщина живёт по наитию, ей, как земле, только бы семя получить, такая
должность: давай земле соку, а как — всё едино. Оттого иная всю жизнь и мечется,
ищет, кому жизнь её суждена, ищет человека, обречённого ей, да так иногда и не
найдёт, погибает даже. — Прямо-таки готовый эпиграф к роману о жизни женщины!
Мудрый человек был Горький, знал людей-то... — Женщина захочет — к ней и камень
прильнёт, не то что живое. — Женщина — повелительница нашей жизни, конечно. Как
ни дюжинно это звучит, но — как она скажет и как она решит, так и будет.
Женщина определяет и направляет жизнь мужика — никуда не денесся, как ни
пыжься и ни спорь. Так постановила природа. Поэтому суффражистки и прочие эмансипэ
— просто дуры, не понимающие ничего в сокровенном устройстве жизни. Не понимают,
что уравнять себя с мужиком — это не значит подняться до него, а значит — опуститься
до него.
Уничтожать в себе женственное — значит, уничтожать самоё жизнь.
Что и делают современные европейские воительницы за «равенство». Женскую
одежду забыли, сняли юбки и впрыгнули в штаны, матом кроют, водку хлещут, штангу
тягают, в футбол играют, ходят грубо, как матросы. По нелепой моде демонстрируют
голые пуза с пупами и ложбинки меж ягодиц. Прочь воспетую поэтами «das Ewig-
Weibliche», вечную женственность, вечную Тайну, на которой стоит мироздание!
В Германии по телеку я видел, как молодые тётки дерутся на специально
оборудованном ринге, наполненном жидкой глиной, и под рёв подонков-зрителей возят
друг дружку мордасами в этой грязи, ногами месят по животам и по грудям, лупцуют,
испуская истошные вопли и визги.
Неужто к такой женщине можно «прильнуть»?
А раз нельзя, раз отвращение — то и нет её власти над нами: всё, приехали,
воительница равенства, вылазь и ступай, мешайся с толпой мужиков, тебе там самое
место...
Всюду действуют люди, как будто не совсем плохие и даже — добрые, и даже
иной раз другому добра желают, а всё делается как-то за счёт третьего и в погибель
ему. — Прекрасно сформулированный с математической точностью закон жизни, этакая
формула для определения существа нашего общежития.
Это наше общее, общерусское: у народа мысль на восток заскакивает, а у нас,
образованных, вперёд, на запад, и отсюда великое, не сознаваемое нами горе,
мучительнейшее горе и стояние на одном месте многие века. Ибо вкопаны мы
историей промежду двух дорог, вкопаны по грудь. — Горький нашёл точнейшее слово:
«вкопаны». И поэтому мы всё время лишь мечтаем о каком-то «движении» к
«цивилизации». Кажется, и здесь нужна последовательность, как и всюду в сильной
политике: надо определиться, по какой же дороге двигаться. И на эту дорогу выбираться
из «вкопанности», на другую уж не оглядываясь. Но чтобы решить о дороге, нужна идея,
та самая национальная идея, в поисках которой за века сломано понапрасну столько

13. русских копий. Вот и стоим, озираясь — и страшно не то, что стоим, а то, что в этом
стоянии отстаём — и от востока, и от запада.
...А спустя несколько минут или дней подумал вдруг: а не в этой ли вкопанности
историческая цель России, её предназначение? И вовсе не отсталость это, а некое
неразгаданное пока состояние «исторической материи»? В самом деле — века летят, всё
бурлит, твёрдые тела превращаются в воду, вода — в газ, газ — в плазму, — а Россия
стоит как скала, непонятая никем в своём стоянии. Америка рухнет, подточенная
маргинальными латиносами и неграми, Европа отдастся исламитам — а Россия и Китай
как стояли в веках, так и останутся стоять.
Что есть душа? Она есть тугой свиток, ряд наслоений древних, новых и
новейших чувств, ещё не освещённых светом Духа Божья, и свиток этот надо
развернуть, и надо внимательно, любовно прочитать начертанное на нём острыми
перстами жизни. — Вот так, господа. «Душа есть тугой свиток чувств» и т.д., но — будем
внимательны к оговорке Горького, явно обдуманной им, неслучайной: «не освещённых
светом Духа Божья».
Не мешает над этими словами без торопливости и суеты подумать в сердечной
тишине. Такие вещи случайно, для сотрясения воздуха, не пишутся. — Ай да
пролетарский писатель!..
Гегель говорил: «Люди и русские». Моммзен: «Нужно колотить славян по
башкам». — При желании можно было бы подобных пренебрежительных отзывов умных,
культурных европейцев о русских насобирать мешок. В чём здесь дело? Память у
европеев короткая? Русские от Батыя их загородили; турок, осадивших Вену, на себя
отвлекли; от Наполеона их избавили; от Гитлера. И всё равно: они — люди, а мы — всего
лишь русские, всё равно нас «нужно колотить по башкам».
Прав был Данилевский: мы для Европы — чужой мир. И нечего нам там искать.
Кстати, а почему нужно быть с кем-то? Почему надо идти «в Европу», «с Западом»,
или «дружить с Китаем»? Дружить-то надо со всеми, но никому не поддаваться, не жить
по чужим меркам и стандартам. Мы, Россия — самодостаточны! (Слово уродское, но как-
то угнездилось в обиходе, и понятно, об чём речь). И пока у нас есть нефть, газ и
интеллектуальный ресурс — мир в нас нуждается больше, чем мы в нём.
Всё недоброе, всё враждебное человеку носит женские имена: злоба, зависть,
корысть, ложь, хитрость, жадность, глупость, грязь, боль. <……> Все имена злому
даны силою ненависти Адама к Еве, а источник ненависти — сознание, что
подчиниться женщине — неизбежно. — Эти фразы произносят персонажи Горького;
этакие отзвуки того, о чём и как говорило когда-то интеллигентное общество в России.
Этим необычайно ценен Горький: по его романам — садись и пиши историю
общественных настроений и духовных поисков в России конца ХIХ – начала ХХ века! Вот
что такое настоящая литература.
По сегодняшней же литературе о подлинной жизни страны и человека в ней ничего
не напишешь и не узнаешь. Пустопорожнее дело, коммерция. Историку будущего в ней
искать нечего.
Бога — нет, царя — не надо, люди — враги друг другу. Всё не так! — Вот оно,
содержание российских мозгов и душ перед революцией 17-го года. Опять нечто,
напоминающее математическую формулу. А какова формула состояния мозгов и душ
перед переворотом 91-го года? Пока что писателя, сумевшего описать этот период
новейшей российской истории, не находится. Пишем о частностях. Тогда как нужен
роман-эпопея, вроде «Клима Самгина».

14. Самгин: «Человек имеет право жить для себя, а не для будущего, как поучает
Чехов». — Розанов писал, что русская литература подготовила и сделала возможной в
России революцию, погубившую и Россию, и русскую литературу. Мысль горьковского
Самгина к этому розановскому посылу имеет, мне кажется, непосредственное отношение
родства.
Чехов убеждал, что «мы ещё увидим небо в алмазах» — какая извечная русская
черта: мечтательство о будущей блестящей жизни — и нежелание делать немедленно
эту жизнь блестящей. Для улучшения жизни нужен ежедневный кропотливый,
терпеливый, накапливающий труд. Вместо этого учители жизни пели о прекрасном
будущем, а с настоящим призывали бороться. Не накапливать трудом, а по-разбойничьи,
по-бандитски отобрать накопленное другими — сразу и много, всё. Тогда как «жить для
себя» — и означает: трудиться и тем улучшать свою жизнь.
(Кстати: почему — нигде в Европе революция не удалась, а в России удалась? Что,
Вильгельм был умнее Николая? Или Европа не имела своего Ленина? А может быть,
потому, что Европа именно «жила для себя», не беспокоясь о будущем? Она раз и
навсегда установила закон наследования состояния и недвижимости от родителей к
детям и накапливая «себе», тем самым накапливала и детям? Вот вам и будущее, вот
вам и «небо в алмазах». И это ввинчено в европейских мозгах, в душах, в менталитете.
Какая же, к чёрту, революция, разрушающая сами эти европейские основы жизни,
упраздняющая их!)
Мне думается, что в эту мысль Самгина Горький вложил своё отрицание
чеховского пафоса жить для будущего. Горький несколько раз встречался с Чеховым; о
чём-то же они говорили! И возможно, здесь вырвался протуберанец горьковских споров с
Чеховым.
К Горькому надо относиться внимательно, мужик знал жизнь и людей. Об этом
всеведец Толстой говорил.
Всё человечество не есть ли слепцы, не ходят ли они в мире ощупью? — В том,
что человечество «ходит ощупью», догадывались, наверное, ещё древние. Об этом же
пишет Гёте в «Эгмонте» и в «Поэзии и правде» — «Куда мы несёмся, кто знает? Ведь
никто не знает даже, откуда он пришёл».
Отрывок из речи епископа Гермогена об отлучении Толстого от церкви: «О
окаянный и презренный Иуда, удавивший в духе своём всё святое, нравственно чистое
и нравственно благородное, повесивший себя, как самоубийца лютый, на сухой ветке
возгордившегося ума и развращённого таланта, нравственно сгнивший до мозга
костей и своим возмутительным нравственно-религиозным злосмрадием заражающий
всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного общества! Анафема тебе,
подлый, разбесившийся прелестник, ядом страстного и развращающего твоего
таланта отравивший и приведший к вечной погибели многие и многие души
несчастных и слабоумных соотечественников твоих». — Ругня бессильного, адски
раздражённого. Где же смиренный дух прощения? — Впрочем, наверняка множество
слов подобных и комментариев к отлучению было говорено в своё время; ничего нового к
тем словам я добавить не сумею. (Один такой разговорчик приведён у Горького в
«Климе…», на стр. 154 в 15-м томе издания 63-го года). Но я не знаю: а нынешняя наша
славная православная Церковь — сняла ли это отлучение? Или так и остался Толстой
прόклятым? — Господа, а ведь, пожалуй, Толстой-то, если подумать, сильнее Церкви; не
кажется вам?
За последнюю фразу наши новые воцерковлённые христиане на меня хаёж
поднимут, наверное... Если они её прочтут, конечно, что сомнительно.

15. Старики Лафарги, дочь Маркса и зять его, кончили самоубийством... — Моя
мать, врач высшей категории с более чем полувековым врачебным стажем, знающая о
людях всё, утверждает, что психически нормальный человек никогда не кончит жизнь
самоубийством — в последнюю миллисекунду да остановится: здоровый организм
пересилит истерику.
Я прекрасно осознаю, что прочёл какую-то кроху из написанного Горьким.
«Несвоевременных мыслей» его я не читал и уже, наверное, не прочту, поскольку
неинтересно: всё о них знаю. Вообще, увлечения Горьким я не испытываю; лишь его
литературному мастерству отдаю должное. Но каждый божий день, читая то то, то это из
истории России начала прошлого века, я узнаю о нём много несимпатичных вещей... Бог
с ним. Он прожил свою жизнь так, как хотел.
Глава 3
КОНСТАНТИН ЛЕОНТЬЕВ
«Византизм и Славянство», «Записки отшельника», письма к Влад.Соловьеву
и др. — В кн.: К.Леонтьев, Избранное, М., «Рарогъ», «Московский рабочий», 1993
О Константине Леонтьеве я много слышал уважительного в кругах так называемых
«писателей-патриотов». Прочёл книгу Т.Глушковой «Цветущая сложность», ещё что-то.
Несколько отдельных томиков его избранного со временем обрели пристанище на книжных
полках моей библиотеки. Время от времени я натыкался на них, роясь в книгах, листал,
почитывал, но «внедриться» не получалось. На серьёзное чтение К.Леонтьева меня
подвигнул известный исследователь творчества В.В.Розанова В.Сукач, ценящий Леонтьева
очень высоко. Он же буквально силой навязал мне на чтение первые два тома издающегося
в настоящее время Полного собрания сочинений — издания роскошного на грани
помпезности, представляющейся мне ненужной. Когда я обнаружил, что в этом роскошном
издании слово «мир» почему-то печатается как «мiр» (или даже как «мiръ», точно не помню)
при том, что остальной текст издаётся в современной орфографии, я вообще было
засомневался, стоит ли тратить время: что-то в этом «мiр» было от нездорового и
малокультурного пафоса...
В тех первых томах опубликованы художественные произведения Леонтьева. Из
предисловия я вычитал, что их чрезвычайно высоко ценил И.С.Тургенев. После такой оценки
я начал читать Леонтьева с великими ожиданиями. Каково же было моё удивление, когда
вместо Большого Стиля, к середине XIX-го века уже выработанного русской литературой, я
обнаружил письмо на грани графоманства. Не было искусства!.. Местами текст был
невыносимо наивен и даже отчасти глуп. Герои Леонтьевы не вызвали у меня никакого
отзвука: ни симпатии, ни антипатии. Дочитал я эти два тома с натугой, по некоей
обязанности; отдал их В.Сукачу и от третьего тома отказался.
Летом того же года я обнаружил в старых книгах на даче ксерокопии из
дореволюционных томов Леонтьева, касающиеся критики Л.Толстого и Достоевского.
Критика меня опять-таки не задела; в ней было что-то не то; не сфокусированной на истину
она мне показалась; невнятной и даже неверной. Но здесь уже наличествовал меткий взор
Леонтьева, его строгое отношение к предмету, строгий и, главное, умный спрос с великих
писателей.
Вскоре последовала упомянутая мной книга Т.Глушковой и, наконец, «Византизм и
славянство», письма к Соловьёву и др. И — передо мной выявилась совершенно

16. своеобразная, мощная фигура подлинного мыслителя («философами» я называю
выпускников философских факультетов, у которых учёба и «школа» напрочь отбили вкус к
мышлению; современные российские марксистские и постмарксистские философы
способны большей частью только на гелертерское писание докторских диссертаций и
профессорских монографий; своего взгляда они, кроме единичных исключений, не имеют: их
стезя — перетолковывать открытое другими). Писаное им в своей философской
публицистике оказалось настолько живым, горячим и подлинно нужным сегодня, что передо
мной никакого вопроса о величии Леонтьева не стояло больше.
Я читал и выписывал из Леонтьева довольно много. Часть отголосков на Леонтьева
вошла уже в первый выпуск «Эха и Эго». Здесь представлен более цельный фрагмент моих
бесед с Леонтьевым. На очереди книга «К.Леонтьев. Pro и contra», до которой руки никак не
дойдут. Но на моей книжной полке эта книжка уже стоит — и смиренно ждёт своего часа.
Сильны, могучи у нас только три вещи: византийское православие, родовое
самодержавие и сельский поземельный мир. — Почти копия уваровской триады
«Православие — самодержавие — народность». Такова ли она, Россия конца XIX-го
столетия, какой её видел К.Леонтьев? Не слишком ли узкий, идеальный, кабинетно-
гелертерский взгляд на уже кипевший в ту пору, гудяще-вибрирующий от внутреннего
давления российский котёл? Не было разве других могучих вещей? М.б., Леонтьеву
следовало сказать «положительно могучи» или «сдерживающе могучи» и далее по
тексту? В то время нигилисты, «бесы», уже могучими ударами сотрясали эти вековые
устои. — Коммунисты, конечно, знали об этих устоях, и сокрушили все три: и церковь, и
царизм, и деревню. Быстро спохватились, похоже, и вместо церкви возникли
партсобрания и парткомы с каждениями богам — Марксу и Ленину; вместо царя — генсек
с неограниченной властью; вместо сельской общины — колхоз. Опять копия того, что за
века создал русский народ! А что, получилось интересно и живуче: 70 с лишком лет
управляли Россией и на мощном её историческом фундаменте привели-таки её к
конкретному статусу сверхдержавы, что позволило сохранить «на Земле мир, в
человецех благоволение». Всё-таки исторический срок, историческое достижение. А
сейчас что? Церкви нет, есть лишь тень её, несамостоятельная служанка администрации
Президента; царя нет, есть Президент, избираемый на время с использованием
сомнительного качества политтехнологий; крестьянина, похоже, нет вообще:
крестьянство наполовину спилось, а неспившаяся половина влачит жалкое
существование на задворках когда-то мощного хозяйства и никакой политической роли в
жизни страны не имеет.
При коммунистах место крестьянина в устоях государства занял рабочий — хотя
бы в пропаганде. Сегодня политическую роль рабочий имеет? Тоже нет.
Удивительно и страшно: на чём же держится сегодня Россия? На каких устоях?
Нет ответа и, кажется, не может быть: ибо нет устоев. По инерции, что ли, живём?
Нет, давайте покопаемся и попытаемся создать, по образцу опробованному,
триаду. Может быть, что-нибудь прояснится для нас в будущем России?
1)Вместо Православия, культа Христа — культ денег, наживы. Этот культ
поддерживается государством, стал идеологией. Так что замена логически оправдана.
2) Вместо самодержавия — власть криминала, который ставит в управление
коррумпированного чиновника. Страной правит не Царь и не Президент, а Бандит.
3) Вместо народности — …? На первый взгляд — пустота. С крестьянином и
рабочим всё ясно: они от устоев отодвинуты, политической роли в государстве не имеют.
Кто имеет? Кто может сегодня выразить категорию «народность»?
Я не вижу. Не могу сформулировать — не даётся «категория», будь она неладна...
Что означает сегодня «народ»?
— А чёрт его знает! — отвечается почему-то с интонацией В.В.Розанова.

17. Лезу в толковый словарь.
Ожегов, изданный при коммунистах, в 68-м году:
1.Население государства, жители страны; 2.То же, что нация; 3.Основная, трудовая
масса населения страны (т.е. бездельники, преступники, а также дети, пенсионеры,
больные инвалиды к народу не относятся? — И.Б.-А); 4. То же, что люди.
Даль:
1.люд, народившийся на известном пространстве; 2.люди вообще; 3.язык, племя;
4.жители страны, говорящие одним языком; 5.обыватели государства, страны, состоящей
под одним управлением; 6.чернь, простолюдье, низшие, податные сословия; 7.множество
людей, толпа.
(Попутно: насколько определения вроде бы устаревшего Даля точнее, глубже и
конкретнее, богаче содержанием, чем определения «коммунистического» Ожегова).
Итак: какое определение, что такое «народ», мы выберем для того, чтобы уяснить,
на благо кого или чего направлены современные российские реформы? — Сбился. Этот
кусок надо продолжить и превратить в статью.
Власть помещиков была стеснительной, т.е. крепкой охраной для целости
общины. К внутренней организации прививалось и внешнее давление. Отсюда
прочность мира крестьянского; надо опасаться, чтобы, предоставленный только
внутреннему деспотизму своему, он бы не разложился. В северных губерниях, где
помещиков не было, так, говорят, и случилось. — Это излюбленная мысль К.Леонтьева:
о необходимости внешнего принуждения, внешней непререкаемой власти, т.е. о
необходимости сильного нелиберального государства. Собственно, в этой мысли — весь
К.Леонтьев, с его православием, государственностью, монархизмом, антилиберализмом,
антиэгалитарностью.
В книге Маркузе «Эрос и цивилизация» говорится о необходимости государства
(как формы культуры) для того именно, чтобы ограничить необузданные и,
следовательно, разрушительные (Фрейд) природные склонности и инстинкты человека и
человечества. Неожиданные пересечения сходных идей у русского православного
философа, австрияка социолога-психиатра Фрейда и немца полумарксиста-
полуфрейдиста Маркузе. О необходимости принуждения и присутствия
аристократического в жизни общества с антилиберальных позиций пишет и казашка
культурологиня Ш.Нурпеисова в одной из статей по культурологии.
С Петра началось более ясное, резкое расслоение нашего общества, явилось то
разнообразие, без которого нет творчества у народов. — Ещё одна любимая,
фундаментальная идея К.Леонтьева: о разнообразии, «цветущей сложности», без чего
нет жизни. Либеральность, эгалитарность, свобода без ограничений ведут к смешению
частностей, сдвижке границ, к гибельному упрощению всего, самоё жизни. И я вспоминаю
Германа Гессе, его Великих Упростителей, захватывающих власть. Опять пересечение
замечательных мыслителей!
Что, как не Православие, скрепило нас с Малороссией? Остальное всё у
малороссов, в преданиях, в воспитании историческом, было вовсе иное, на Московию
мало похожее. — Что ж, написано со знанием дела. Новейшая история в этом вопросе
показывает правоту Леонтьева. — Немного зная менталитет украинца и белоруса (на
Украине рождён и вырос, в Белоруссии живал и часто бывал и бываю), я не согласен с
Петром Красновым, который в газете «День литературы» (№9 (121) от сентября 2006 г.)
страстно пишет о том, что нет украинца, нет белоруса, есть лишь русский, а украинцы и
белорусы — это, выражаясь языком математика-системщика, лишь «поднация» в русской
нации. Страшное упрощение сложнейшей психологической, этнографической и
политической проблемы! Разумеется, я как русский и славянин, за то, чтобы Россия,
Украина и Белоруссия были объединены в единое и несокрушимое государство, но...